И, уткнувшись в мою грудь, Аширов громко зарыдал. Бай-бой, вот так новость! Мог ли я подумать, что в классе так ревниво следят за моим поведением. Получалось, что в проступке школьника был виноват учитель. Милый ты мой Нур, почему же ты все это время молчал? Да мама тебе нажарит столько чебуреков, что ты объешься ими! Ах, как я мог быть таким бездушным! Только бы сказал о том, что хочешь побывать у меня в семье!

Мальчик рыдал, содрогаясь всем телом. Казалось, еще миг, я и сам разревусь, как маленький. Вынув из кармана платок, я хотел вытереть слезы на глазах Нура, но сделать это не удалось.

— Не надо! — вдруг закричал Аширов. — Идите к своему любимчику! — И выбежал из кабинета.

Сбитый с толку неожиданными событиями, я, словно провинившийся школьник, не знал, как себя вести.

— Вот что значит иметь в классе любимчиков! — злорадно проскрипел Алтынтадж. — А ведь мы вас предупреждали!..

— А что я такого сделал?! Хотел, чтобы было как лучше…

— Ну что с ним делать: ты слово, он — десять!

Директор постучал карандашом по столу.

— И все-таки, Байрам, на вас лежит большая вина: нельзя в нашем деле проявлять свои симпатии и антипатии. Сами видите, чем это обернулось. Идите. А ты, Алтын, пока останься.

В коридоре всхлипывал Аширов.

— Учитель, меня накажут? — спросил он.

Мне хотелось выговорить ему что-то строгое, как этого требовало мое положение. Но у меня не хватило сил.

Я подошел, улыбнулся, легонько щелкнул по его горбатому носу и крепко прижал мальчика к себе. Нур словно влился в меня, так, верно, была нужна ему в этот момент ласка. Да я бы и сам, наверное, не возражал, если бы мама сейчас погладила меня по голове…

— Простите меня, учитель! — попросил Нур. — Я больше никогда так не буду делать.

— Ну, хорошо, хорошо, успокойся. Как в таком виде пойдешь в класс? Смотри, глаза какие.

— Я умоюсь.

— Да, в трудное положение мы попали.

— А что, если мы немного погуляем во дворе школы? — робко предложил мальчик.

— А ты пойдешь со мной?

— Когда у меня был отец, мы всегда с ним ходили вместе. Со мной даже аксакалы здоровались.

Что-то жаркое, огненное затопило мне грудь, и вдруг я понял: пусть сейчас будет хоть землетрясение, пусть налетит смерч, но я пойду с Нуром в школьный сад, чтобы он хоть на миг забыл о своем горе, о своем сиротстве.

— Нур, сердце мое, пошли!.. А хочешь, мы сейчас пойдем в кино?

Мальчик улыбнулся и тихо ответил:

— Нет. Алтынтадж тогда вас съест.

* * *

С момента последних событий я все чаще стал как бы присматриваться к себе со стороны, анализировать свои поступки, старался относиться ко всем ученикам одинаково ровно, никого не выделяя.

Алмаз сразу уловил перемену в наших отношениях. Вот уже который раз он подходил ко мне то с нотами, то с книгами, в которых рассказывалось о жизни великих оперных певцов, но бесед таких, какие были прежде, у нас не получалось. Алмаз нервничал, плохо готовился к урокам, переста́л играть на скрипке. Я все это видел, но продолжал сдерживать себя, хотя мне очень хотелось восстановить прежние отношения. После всего этого я возвращался домой с больной головой. Мама все это видела и молчала.

Мне казалось, что я выравниваю свои отношения в классе, а сам все прочнее привязывался к Нуру. Почему? Я и сам не знал. Может быть, потому, что я — туркмен, кумли, человек песков, а у нас в Каракумах, где родились и жили мои предки, отношения выстраиваются просто: если тебе человек нравится — заходи, будь гостем, а гость — выше отца. Если же нет, не по душе, значит, не по душе, ты уж прости…

Нур нравился мне все больше и больше. Этот смуглый, невысокого роста парнишка был с закваской настоящего джигита. Говорил он несколько дерзковато, стараясь подражать взрослым, но было видно, что мыслит он еще по-детски и как-то книжно. А тут вдруг в нем проснулось что-то странное — преклонение перед тайными силами природы. Он заговорил о злых духах, шайтанах. Рассказывал мне о каких-то "святых местах" в Каракумах.

— Учитель, — пытался дознаться он, — вам когда-нибудь снилась Карагырна́к?

— Черная дева? — переспросил я.

— О, это великая хозяйка страны предков, которые смотрят на нас с неба.

— Какую чепуху ты плетешь. Карагырнак — героиня древних сказаний.

— Нет, нет, не говорите так, а то у вас может отсохнуть язык.

— Нур, ты что, дорогой, не дурману ли объелся? Смотри, а то двойку поставлю, — пошутил я.

Нур посмотрел на меня, повернув голову, словно голубь на неожиданно найденное зерно — настороженно и удивленно. Он, как видно, хотел что-то мне сказать, но сдержался.

Однажды у него сорвались слова, которые заставили снова зазвенеть гильзы.

"Учитель, — сказал он, — вы знаете, за что осужден мой отец?.." Вот и все. Больше к разговору об отце Аширова мы не возвращались. Но после этого я стал понимать, почему меня так потянуло к Нуру.

С Алмазом мне было нелегко. Плохо разбираясь в музыке и геологии, я часто не мог ответить на его вопросы. Чтобы не ударить лицом в грязь, мне пришлось рыться в книгах, штудировать справочники.

Для Нура же я был живой энциклопедией. Рядом с ним я чувствовал себя человеком, обладающим огромным запасом знаний. В беседах с Ашировым мое самолюбие удовлетворялось, и я гордой поступью шагал домой. Ай да я!

Однажды Нур снова завел разговор о Карагырнак:

— А вот Якши Яманович говорил, что тот человек, который верит в Карагырнак, будет всегда счастливым.

Странное имя человека Якши Яманович[16] меня рассмешило. Я улыбнулся.

— Аширов, ты что говоришь?

— Я правильно говорю, учитель, — усмехнулся мальчик. Потом скорчил странную мину и сказал: — Смотрите, учитель.

Лицо его вдруг изобразило боль и страдание. Губы посинели, глаза закатились. Левая кисть втянулась в рукав пиджака, правая нога скрючилась, спина сгорбилась.

Передо мной стояло изуродованное существо, вызывавшее боль и сострадание. Уродец и есть уродец.

Мне стало известно, что одно лето, убежав из дома, Нур жил у какого-то колодца в пустыне, рядом со "священным" погребением, выпрашивая подаяния. Здесь-то он и научился всяким проделкам тунеядцев, кормившихся добротою доверчивых людей.

— Послушай, Нур, — сказал я ему, — но ведь ты настоящий артист! Нет, клянусь, я не шучу. Надо записаться в школьную самодеятельность.

Паренек недоверчиво покосился на меня. Сразу как-то помрачнел, замкнулся в себе, словно я насмехался